Наблюдение или оценивание возможны с той или иной — с какой-то — позиции.

Соответственно, мы можем наблюдать лишь до тех пор, пока позиция, с которой мы наблюдаем, — наша. Пока у нас ее не заберут. А такое иногда случается. Речь идет о случаях, когда мы, формально воспринимая что-то извне, в действительности оказываемся внутри воспринимаемого нами как его продолжение, как что-то, с ним неразделимое.

Такое может произойти при прослушивании музыки, при лицезрении природного пейзажа, при приобщении к некоей самоценной жизни etc.

Имеется такое, рядом с чем вообще нет площадки для его наблюдения. Казалось бы, мы вот только что имели, на чем стоять, но случилось соприкосновение с красотой, и нам уже попросту негде разместиться, чтобы быть рядом с ней. Красота проникает внутрь созерцающего ее, заполняя его собой, после чего ни о каком созерцании кем-то чего-то говорить уже не приходится. Нет наблюдающих красоту — есть приобщенные к ее бытию.

Выражаясь более прозаично, Целое, оставившее кого-то снаружи наблюдать его, уже не может быть Целым. Иными словами, место или позиция, на которых мог бы расположиться наблюдатель Целого, всегда занято. Занято самим Целым.

Но с какой целью занимают территорию своего наблюдателя? Чтобы наблюдать самого себя? Нет. Чтобы выйти из-под всякого наблюдения, лишив смысла саму эту операцию (функцию).

С какой целью занимают место своего оценщика? Чтобы оценить самого себя? Нет! Чтобы положить конец оцениванию, убрав условия, при которых оно возможно и оправданно.

Оставляя место для своих судей, я даю им возможность возникнуть по отношению ко мне. Ну, а что освободит меня от внешнего суда? Обратите внимание, сколь угодливо подсовывается нам неверный ответ, а именно: «Способность быть судьей самому себе».

Начнем с того, что «сам себе судья» разделен в себе, то есть болен, а больного всяко вернее оценить снаружи, не особо доверяя его собственным словам и ощущениям. Кроме того, любой «самосуд» неизбежно будет оценкой себя внешними глазами. А еще — оценкой своих внешних (объектных) проявлений. В самом деле, как еще вынести себе приговор, если не отстранившись от самое себя и не восприняв самое себя с точки зрения «каков я вовне»? Поэтому над тем, кто сам себя судит, вполне возможен и внешний суд. Он невозможен лишь над тем, кто упраздняет самый смысл и самую возможность какого-либо судилища.

Неподсудность связана не с мифической способностью быть судьей самому себе. Она вытекает из другого — из невозможности господам судьям более или менее комфортно разместиться рядом: сбоку или сверху (судящий снизу априори неубедителен в качестве судьи). Иными словами, неподсудно нечто слишком большое, слишком великое, чтобы заодно с ним было что-то еще.

Кстати, у указанной причины неподсудности есть ее зеркальная сестра: если нечто (оно, правда, в таком случае, уже не вполне «нечто») не допускает остального мира, то и само оно, получается, нигде не фигурирует и ни на каком фоне не выделяется. Его, другими словами, как бы и нет. А как и, главное, зачем судить или оценивать то, чего нет или, по крайней мере, что никак себя не выпячивает?

В чем выражается единство познающего и познаваемого? Только не в том, что нечто познает самое себя. Единство познаваемого и познающего означает, что ни о каком познании говорить уже не приходится. Тема познания исчерпана.

Точно таким же образом нет уже никакого служения, коль скоро исчезла разница между служащим и тем, чему он служит; нет больше никакого внимания, коль скоро внимающий и внимаемое оказались одним и т.д.

Если между наблюдающим и наблюдаемым можно поставить знак тождества, если и там, и там — одно, следовательно, разность этих мест есть фикция. Нет никаких двух мест. Наличие одного и там, и там — не разделяющий, а объединяющий фактор. Находиться и там, и там — быть размером с оба этих места сразу, отменять эти места в качества разных мест.

Между наблюдаемым и наблюдающим исчезла граница. Стало быть, больше нет, кому наблюдать, и нет, чему наблюдаться. Вместе с границей между ними исчезли и сами его величество объект и его величество субъект. Какое элегантное снятие потребности быть увиденным и быть увидевшим! Если нечто составляет со своим свидетелем одно целое, ему уже не нужно быть засвидетельствованным — эта нужда была вызвана ничем иным как инаковостью свидетеля.

И разве можно быть в претензии, когда о чем-то не знаешь по причине того, что оно ничем от тебя не отделено (когда ни о чем ничего не знаешь, но зато иного тебе и нет)? Самонаблюдение — выдумка. Мы же не будем считать таковым разглядывание в зеркале своей новой прически после посещения парикмахерской.

Между тем имеется весьма древнее представление, согласно которому нечто одно разделяется надвое, дабы познать самое себя. Претензии к этому допущению, прокравшемуся в том числе в светскую философию и, стало быть, преподающемуся наивной молодежи, довольно просты, и напоминать их приходится с тяжелым сердцем — примерно как вынужденно говорить банальности.

Представим, как нечто разделилось на две части — неважно, равные или неравные. При этом преследуется цель самопознания, под коим подразумевается познание того, что было до этого разделения. В самом деле, говорящие про самопознание вряд ли имеют в виду познание половины или части себя. Все свято верят, будто, познавая себя, познают себя, взятого целиком. Однако невозможно занять по отношению к себе стороннюю позицию без потерь — без откола от себя некоей своей части, после чего наблюдаемое оказывается ущербной версией того, что имело место до произведенной ампутации.

Разделившееся в себе познает вовсе не себя. И познающим тоже выступает уже не оно. Здесь одним осколком познается другой осколок. Зачем это нужно — совершенно непонятно. Мало ли что узнано про осколок и мало ли что узнано осколком! Все это мусор, по большому счету. Причем, если вдуматься, целью такого познания является не что иное, как преодоление разрыва, согласование двух кусочков друг с другом во имя обретения единства. Получается, нечто разделяется в себе лишь для того, чтобы как можно скорей залатать этот разрыв, снова став единым целым (и навсегда забыв про какое-то там познание).

Кстати сказать, познание субъектом объекта никогда не вернет вожделенного единства. Сколь ни изучи объект, он все равно будет чем-то чужим. Да, просканировав чужака так и этак, мы адаптируемся к его присутствию рядом с нами. Однако «своим» он станет для нас в результате чего-то другого, нежели изучение. Наша с ним нечуждость проявит себя сама. Опыт единства — внеинтеллектуальный, внерефлексивный опыт. Иными словами, познание хоть и представляет собой попытку обретения целостности, однако заведомо ложную и безнадежную.

Сюжеты, когда Единое разделяется надвое, чтобы себя познать, явно зиждутся на нашей подспудной убежденности в необходимости знать самого себя. Да, разумеется, нам с вами, как обособленным существам, нужно иметь представление о себе. К тому же нам с вами в данном случае есть, что знать. Однако коль скоро речь идет о Едином, ситуация меняется самым коренным образом.

Необходимость знать себя — величина непостоянная. Она тем острей, чем ты конкретней, выпуклей, определенней. И наоборот. Если учесть, что по-настоящему едино то, помимо чего ничего больше нет, то оно совершенно неконкретно, категорически невыпукло и совсем лишено каких-либо пределов. Более того, если нет иного ему, то нет и самого Единого. Нет в особом смысле — как «чего-то», но этого уже достаточно для того, чтобы не иметь необходимости знать себя. На уровне Единого с «собой» покончено. Познавать здесь некому и нечего.

Что Единое могло бы узнать о самом себе, если допустить, что знание о себе не требует само-расщепления и, стало быть, возможно? Что оно — Единое? Ну, так это ведь мы его так назвали, вычленив фактор единства в противовес фактору разделенности. В реальности названному нами Единым нечему противопоставиться. Единство, которому известно про разделенность, — фейк, а не единство. Мы смошенничали, назвав его Единым. И ему явно не нужно знать, каково оно с точки зрения мошенников, которых к тому же и нет вовсе. Спросим по-другому: что есть знание как не знание отличий, особенностей и занимаемого места? Если ни отличий, ни особенностей нет, и места занимать негде — знать решительно нечего.

Один из философов посчитал, что именно через его философию абсолют познал самого себя. Подобного рода амбиция вызывает высочайшее уважение. Быть философом — двигаться в самое пекло, тут не до ложной скромности. И все-таки он переборщил. Ничуть не менее амбициозно было бы сказать: через меня абсолют бытийствовал. Это тоже не совсем корректно, но все же ближе к истине.

В итоге вся его многотомная философия про познание абсолютом самого себя «бьется» небольшой серией возражений:

— абсолюту нечего познавать в себе (абсолют, взятый по отношению к кому-либо, например, по отношению к тому, кто его познает, это ноль каких-либо данных);
— абсолюту нечего познавать как себя (безотносительное чему-либо не собрать в объект);
— некому познавать себя в качестве абсолюта (безотносительное чему-либо не собрать в субъект);
— возможно познание лишь своих внешних отражений, в то время как у абсолюта вообще нет внешней стороны;
— познание есть выяснение того, каково нечто относительно познающего, то бишь каково оно в своем относительном — не абсолютном — смысле.

Кстати сказать, некорректна уже сама постановка вопроса «каково нечто безотносительно кому и чему-либо?».

Достаточно обладать зачатками иронии, чтобы раскрыть этот вопрос до конца:

«Каково нечто, когда на него никто не смотрит, и только нам позволили взглянуть на него одним глазком?»

Ведь ясно, что всякое «таково» относится к позиции во внешнем мире или подразумевает сравнение с чем-то еще. Нет такого «таково», которое не было бы относительной характеристикой, не рождалось бы от сопоставления.

«Каков мир в мое отсутствие?» Спросив это, я, казалось бы, вышел за свои пределы, за ограниченность тем, что существует относительно меня. В действительности, вместо трансцендирования я попытался выполнить ровно противоположное — втащить в свою среду обитания то, что к этой среде не относится.

«Каково безотносительное мне?» Иными словами, мне мало того, что есть для меня. Подайте еще и для меня не предназначенное. Я еще и с ним хочу разобраться, еще и им хочу овладеть, еще и к нему хочу присоседиться. А ведь, присоседься я к нему, его безотносительность сразу же окажется мнимой.

По идее, у нас не должно быть самой идеи безотносительного кому и чему бы то ни было; идеи самостоятельного.

Ибо едва она появляется, как:

«Хм. Независимое от меня. Это зачем и почему оно от меня автономно? Из чего берется его самостоятельность? И во имя чего? Что оно вообще собой представляет? В чем его «фишка»? Как его истолковать? Куда мне его пристроить в своем уме? Что я от него могу получить? Как мне к нему относиться? Как мне с ним взаимодействовать?»

Мы и наш ум не замечаем, что все эти вопросы уместны лишь по отношению к тому, что нас предусматривает и, следовательно, от нас зависимо.

Желая исследовать реальность как (нечто) самостоятельное, мы забываем, что представляет собой всякое исследование. Исследуя что-либо, мы выясняем его место в окружающем мире, его отличия от остального имеющегося, отыскиваем его внешнюю причину и извлекаем напоказ его внутреннее устройство. Иными словами, исследование чего-то — это детализация его относительности. Если не сказать — манифестация.

Сразу вслед за появлением идеи «безотносительного мне», появляется и «хочу его понимать». Хотя только то будет действительно безотносительным мне и кому бы то ни было, в чем понимать будет ровным счетом нечего.

«Каков мир, когда он сам по себе?» В человеческом общежитии с уважением смотрят на задающих такие вопросы. Дескать, умница, дальше многих глядит. На самом деле, уважать здесь не за что. Почему? Хотя бы потому, что мир-как-нечто-самостоятельное не может быть «таков» или «этаков».

Нет задачи увидеть или познать что-то таким, каково оно само по себе. Во-первых, ее не перед кем поставить. Во-вторых, способность быть самим по себе выводит из разряда явлений-внутри-некоего-контекста. А вне контекста сложно — до невозможности — быть чем-то. Очень многое вне контекста вообще обращается в ничто. А то, что не обращается и о чем, собственно, ведется разговор (способное быть самим по себе), бытийствует особым образом — словно его и нет, хотя, в действительности, его нет всего лишь как «чего-то».

А на такое уже не укажешь: гляньте-ка сюда (потому-то, заодно с тем, чему не требуется контекст, и нет никаких указывающих). Про такое уже не задашь вопросы: что оно такое? зачем оно? Оно под них не подпадает сродни тому, как не подпадает под вопросы ничто. Не про что задавать вопросы, когда то, что есть, есть само по себе. Потому и летят в мусор многочисленные ответы многочисленных философов. Ибо какие к дьяволу ответы, если — прежде всего — не было, про что задать вопрос?

Может создаться впечатление, будто мы отошли от темы познания Единым самого себя, заговорив о нелепостях уже наших собственных попыток постичь Единое. На самом деле, мы добавили еще один аргумент в пользу того, что применительно к Единому или абсолюту ни о каком знании себя не может быть и речи. Ведь коль скоро вопроса «каков абсолют» не стоит объективно, то его не стоит не только перед нами, но и перед самим абсолютом.

Впрочем, снова вернемся к нам и нашему познанию, следуя за распространенной идеей, согласно которой именно через нас реальность, Единое, Целое, Бог и т.п. познают сами себя. Как уже было сказано, Целое, за которым ведется наблюдение, не очень-то тянет на роль Целого. Это чистая логика, но, соглашаясь с ней, мы подчас можем услышать, как внутри нас тихий голос говорит: «Жаль».

«Как жаль, что такая замечательная штука как Целое не может быть засвидетельствована!»

Нетрудно заметить, что сожаление связано здесь прежде всего с высоким внешним статусом Целого («замечательная штука»). И столь же очевидна надуманность такого статуса. Чтобы быть «замечательной штукой» (или иметь какие-то другие внешние смыслы), нужно не быть Целым: замечательная штука предполагает другие, незамечательные штуки, а также иерархию положений внутри некоего мира. Целое, в свою очередь, само является миром, причем целым, не оставляющим «за бортом» ни пяди пространства-времени.

«Жаль, что Целому — в силу законов логики или бытия — выпало остаться без свидетеля».

Еще раз зафиксируем, откуда проистекает это самое «жаль». Нам жаль, что у Целого нет свидетеля ровно в тот момент, в какой мы по привычке воспринимаем Целое как и все остальное — неким фрагментом или частью, чем-то «одним из». В самом деле, свидетель нужен тому, что значимо своими внешними проявлениями. Тому, что не само по себе. Так, ребенку важно, чтобы о его поступке узнали одноклассники, в той мере, в какой он — часть класса.

Впрочем, мы — в рамках нашей рефлексии — и не можем воспринимать Целое как-то иначе, нежели как все остальное. Собственно, все вскрытые мною заблуждения базируются именно на том, что понятие Целого (абсолюта, Единого etc.) впущено внутрь мышления. И поскольку я сам продолжаю этим понятием пользоваться, я имплицитно поддерживаю все те ложные идеи, с которыми я так решительно разделался.

Любопытно, что коль скоро понятия, подобные «Целому», оказались внутри мышления, их уже оттуда не изгнать. В этом смысле мои попытки показать, что никакого Целого — как «чего-то» — и нет вовсе, мало что меняют. Зато мне, возможно, удалось втащить в этот тупик кого-то еще. Пусть тоже помается, не все же мне одному.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>